Роман
-----------------------------------------------------------------------
Гюнтекин Р.Н. Птичка певчая: Роман.
Мн.: Малое предприятие "Золак", 1991. - 384 с.
Перевод с турецкого И.Печенева.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 октября 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Эта книга принесла автору мировое признание. Художественный фильм по
мотивам этого произведения имел огромный успех у телезрителей.
В центре романа сложная судьба рано осиротевшей турецкой девушки.
Несмотря на превратности судьбы, она своим трудом, упорством и добротой,
добивается признания в обществе, к ней возвращается любовь.
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая
Часть вторая
Часть третья
Часть четвертая
Часть пятая
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Б..., сентябрь 19... г.
Я училась в четвертом классе. Мне было лет двенадцать. Как-то раз
учительница французского языка, сестра Алекси, дала нам задание.
- Постарайтесь описать ваши первые детские впечатления, - сказала она.
- Интересно, что вы вспомните?.. Это хорошая гимнастика для воображения!
Насколько я себя помню, я всегда была ужасной проказницей и болтуньей.
В конце концов воспитательницам надоели мои проделки и меня посадили
отдельно от всех за маленькую одноместную парту в углу класса.
Директриса сделала внушение:
- Пока не перестанешь болтать и мешать своим подружкам, пока не
научишься вести себя примерно на уроках, будешь сидеть отдельно, вот здесь
- в ссылке.
Справа от меня тянулся к потолку здоровенный деревянный столб, мой
серьезный, безмолвный, долговязый сосед. Он без конца вводил меня в
искушение и поэтому вынужден был стоически переносить все царапины и
порезы, которыми награждал его мой перочинный ножик.
Слева - узкое высокое окно, всегда прикрытое наружными ставнями. Мне
казалось, его назначение - специально создавать прохладу и полумрак,
неизбежные атрибуты монастырского воспитания. Я сделала важное открытие.
Стоило прижаться грудью к парте, чуть-чуть приподнять голову, и сквозь щель
в ставнях можно было увидеть клочок неба, ветку зеленой акации, одинокое
окно да решетку балкона. По правде говоря, картина не очень интересная.
Окно никогда не открывалось, а на балконной решетке почти всегда висели
маленький детский матрасик и одеяльце. Но я была рада и этому.
На уроках я опускала голову на сплетенные под подбородком пальцы, и в
такой позе учителя находили мое лицо весьма одухотворенным, а когда я
поднимала глаза к нему, настоящему голубому небу, которое проглядывало
сквозь щель в ставнях, они радовались еще больше, думая, что я уже начала
исправляться. Обманывая так своих воспитателей, я испытывала удивительное
наслаждение, я мстила им. Мне казалось, что там, за окном, они прячут от
нас жизнь...
Пояснив, как надо писать, сестра Алекси предоставила нас самим себе.
Первые ученицы класса - украшение передних парт - тотчас принялись за
работу. Я не сидела рядом с ними, не заглядывала через плечо в их тетради,
но я точно знала, о чем они пишут. Это была поэтическая ложь примерно
такого содержания:
"Первое, что я помню в жизни, - это златокудрая нежная головка дорогой
мамочки, склоненная над моей маленькой кроваткой, и ее голубые, небесного
цвета глазки, обращенные ко мне с улыбкой и любовью..."
На самом же деле бедные мамочки, кроме золотистого и небесно-голубого,
могли быть обладательницами и других цветов, однако эти два были для них
обязательны, а для нас, учениц soeurs*, такой стиль считался законом.
______________
* Сестры (фр.); здесь - воспитательницы во французском католическом
пансионе.
Что касается меня, то я была совсем другим ребенком. Матери я лишилась
очень рано, о ней у меня сохранились самые смутные воспоминания. Одно
несомненно, у нее не было златокудрых волос и небесно-голубых глаз. Но все
равно никакая сила на свете не могла заставить меня подменить в памяти
подлинный образ матери каким-нибудь другим.
Я сидела и ломала голову. О чем писать?.. Часы с кукушкой, висевшие
под изображением святой девы Марии, ни на минуту не замедляли своего бега,
а мне все никак не удавалось сдвинуться с места.
Я развязала ленту на голове и теребила волосы, опуская пряди на лоб,
на глаза. В руке у меня была ручка. Я мусолила ее, грызла, водила ею по
зубам...
Как известно, философы, поэты имеют привычку почесывать во время
работы нос, скрести подбородок. Вот так и у меня: грызть ручку, напускать
на глаза волосы - признак крайней задумчивости, глубокого размышления.
К счастью, подобные случаи были редки. К счастью?.. Да! Иначе жизнь
походила бы на спутанный клубок, который так же трудно распутывается, как и
сюжеты наших сказок о Чаршамба-карысы и Оджак-анасы.
x x x
Прошли годы. И вот сейчас, в чужом городе, в незнакомой гостинице, я
одна в комнате и пишу в дневнике все, что могу вспомнить. Пишу только для
того, чтобы победить ночь, которая, кажется, длится вечность!.. И опять,
как в далеком детстве, я тереблю свои волосы, опускаю прядь на глаза...
Как родилась эта привычка?.. Мне кажется, в детстве я была слишком
беспечным, чересчур легкомысленным ребенком, который бурно реагировал на
все проявления жизни, бросаясь в ее объятия. Вслед за этим неизменно
наступали разочарования. Вот тогда-то, стараясь остаться наедине с собой,
со своими мыслями, я пыталась сделать из своих волос покрывало,
отгородиться им от всего мира.
Что касается привычки грызть ручку, точно вертел с шашлыком, этого,
откровенно говоря, я объяснить не могу. Помню только, что от чернил губы у
меня постоянно были фиолетового цвета. Однажды (я была уже довольно
взрослой девочкой) меня пришли навестить в пансион. Я вышла на свидание с
намалеванными под носом усами, а когда мне сказали об этом, чуть не сгорела
от стыда.
О чем я рассказывала?.. Да... Сестра Алекси дала нам задание:
вспомнить свои первые впечатления в жизни, написать сочинение. Никогда не
забуду: несмотря на все мои старания, я смогла написать только следующее:
"Мне кажется, я родилась в озере, как рыба... Не могу сказать, что я
совсем не помню своей матери... Помню также отца, кормилицу, нашего денщика
Хюсейна... Помню черного коротконогого пса, который гонялся за мной по
улице... Помню, как однажды я воровала из корзины виноград и меня ужалила в
палец пчела... Помню, у меня болели глаза и мне их закапывали красным
лекарством... Помню наш приезд в Стамбул с любимым Хюсейном... Помню многое
другое... Но не это - мои первые впечатления, все это было гораздо позже...
Совсем, совсем давно, мне помнится, я барахталась нагишом в своем
любимом озере среди огромных листьев. Озеро не имело ни конца ни края и
походило на море. По нему плавали громадные листья, оно было со всех сторон
окружено деревьями... Вы спросите, как может озеро с листьями на
поверхности и высокими деревьями вокруг походить на море?.. Клянусь, я не
обманываю. Я сама, как и вы, удивляюсь этому... Но это так... Что
поделаешь?.."
Когда потом мое сочинение читали в классе, все девочки поворачивались
ко мне и громко смеялись. Бедной сестре Алекси с трудом удалось успокоить
их и добиться тишины в классе.
А ведь предстань теперь передо мной сестра Алекси, похожая на
обуглившуюся жердь в своем черном платье с ослепительно белым воротничком,
с бескровным прыщеватым лицом в обрамлении капюшона, напоминающего женскую
чадру, откинутую на лоб, с губами, красными, как гранатовый цветок, -
предстань она теперь передо мной и задай тот же самый вопрос, я, наверно,
не смогла бы ответить иначе, чем тогда на уроке французского языка, и опять
стала бы доказывать, что родилась, как рыба, в озере.
Уже позже я узнала, что это озеро находится в районе Мосула, возле
маленькой деревушки, название которой я всегда забываю; и мое бескрайнее,
безбрежное море - не что иное, как крохотная лужица, остатки пересохшей
реки, с несколькими деревцами на берегу.
x x x
Отец мой служил тогда в Мосуле. Мне было года два с половиной. Стояло
знойное лето. В городе невозможно было оставаться. Отцу пришлось отправить
нас с матерью в деревню. Сам он каждое утро верхом уезжал в Мосул, а
вечером после захода солнца возвращался.
Мать настолько тяжело болела, что не могла присматривать за мной.
Долгое время я была предоставлена самой себе и ползала с утра до вечера по
пустым комнатам. Наконец в соседней деревушке нашли одинокую женщину-арабку
по имени Фатма, у которой недавно умер ребенок; и Фатма стала моей
кормилицей, отдав мне любовь и нежность материнского сердца.
Я росла, как все дети этого пустынного края. Фатма, привязав меня,
точно куль, за спину, таскала под знойным солнцем, взбиралась со мной на
вершины финиковых пальм.
Как раз в то время мы перебрались в деревушку, о которой я уже
говорила. Каждое утро, захватив с собой какую-нибудь еду, Фатма уносила
меня в рощицу и голышом сажала в воду. До самого вечера мы возились,
барахтались с ней в озере, распевали песни и тут же подкреплялись едой.
Когда нам хотелось спать, мы сооружали из песка подушки и засыпали в
обнимку, прижавшись друг к другу. Тела наши были в воде, а головы на
берегу.
Я так привыкла к этой "водяной" жизни, что, когда мы вернулись в
Мосул, я почувствовала себя рыбой, которую вытащили из воды. Я без конца
капризничала, была возбуждена или, сбросив с себя одежду, постоянно
выскакивала на улицу нагишом.
Лицо и руки Фатмы были разукрашены татуировкой. Я так привыкла к
этому, что женщины без татуировки казались мне даже безобразными.
Первым большим горем в моей жизни была разлука с Фатмой.
Переезжая из города в город, мы наконец добрались до Кербелы. Мне
исполнилось четыре года. В этом возрасте уже почти все понимаешь.
Фатме улыбнулось счастье, она вышла замуж. Как сейчас помню день,
когда она вновь стала новобрачной: какие-то женщины, казавшиеся мне
удивительными красавицами, так как на лице у них была татуировка, как у
Фатмы, передают меня из рук в руки и наконец усаживают рядом с кормилицей.
Помню, как мы едим, хватая руками угощения с больших круглых подносов,
которые ставили прямо на пол. Голова моя гудит от звона бубнов и грохота
медных барабанов, похожих на кувшины для воды. В конце концов усталость
берет свое, и я засыпаю прямо на коленях у своей кормилицы...
Не знаю, была ли жива святая наша матерь Фатма, когда ее сына, имам
Хюсейна, убили в Кербеле;* но даже если бедная женщина и дожила до того
черного дня, все равно, я думаю, ее стенания были ничто по сравнению с теми
воплями, которые испускала я на следующий день после свадебного пира,
проснувшись на руках у какой-то незнакомой женщины.
______________
* Фатма (арабск. Фатима) - дочь пророка Мухаммеда, жена имама Али,
двоюродного брата пророка. Хюсейн - сын Фатмы и Али. В Кербеле находится
гробница Хюсейна - место паломничества мусульман.
Словом, сдается мне, Кербела со времен своего основания не была
свидетелем столь бурного проявления человеческого горя. И когда у меня от
крика пропал голос, я, как взрослая, объявила голодовку.
Тоску по моей кормилице помог мне забыть спустя много месяцев
кавалерийский солдат по имени Хюсейн. Во время учебных занятий он свалился
с лошади и стал инвалидом. Отец взял его к себе денщиком.
Хюсейн был чудаковатый малый. Он быстро привязался ко мне, я же на его
любовь вначале отвечала непростительным вероломством. Мы не спали с ним
вместе, как с Фатмой, но каждое утро, открыв глаза с первыми петухами, я
вскакивала и стремглав бросалась в комнату Хюсейна, садилась верхом ему на
грудь, как на лошадь, и пальцами открывала веки.
Прежде Фатма ходила со мной в сад, водила в поле. А теперь Хюсейн
приучил меня к казарме, к солдатскому быту. Этот огромный длинноусый
человек обладал удивительной способностью и искусством придумывать
всевозможные игры. И вся прелесть заключалась в том, что большинство этих
игр напоминало опасные приключения, от которых сердце уходило в пятки.
Например, Хюсейн бросал меня вверх, словно я - резиновый мячик, и ловил у
самой земли. Или же он сажал меня к себе на папаху и, придерживая за ноги,
прыгал, затем быстро вертелся на одном месте. Волосы у меня лохматились, в
глазах рябило, захватывало дыхание, я визжала и захлебывалась от восторга.
Подобного наслаждения я больше никогда не испытывала в жизни!..
Конечно, не обходилось и без несчастных случаев. Но у нас с Хюсейном
был твердый уговор: если во время игры мне доставалось, я не должна была
плакать и жаловаться на него. Я, как взрослая, научилась хранить тайну.
Дело не столько в моей честности, просто я боялась, что Хюсейн перестанет
со мной играть.
В детстве меня называли задирой. Кажется, это соответствовало
действительности. Играя с детьми, я всегда кого-нибудь обижала, доводила до
слез. Очевидно, эта черта была следствием игр, которым меня научил Хюсейн.
От него же я унаследовала еще одно качество: не падать духом в трудную
минуту, встречать беду с улыбкой.
Иногда в казарме Хюсейн заставлял анатолийских солдат играть на сазе*,
а сам сажал меня на голову, точно я была кувшином, и исполнял какие-то
странные танцы.
______________
* Саз - музыкальный инструмент.
Одно время мы с Хюсейном занимались "конокрадством". В отсутствие отца
он тайком уводил из конюшни его лошадь, сажал меня впереди себя на седло, и
мы часами ездили по степи. Однако нашим развлечениям скоро пришел конец. Не
могу точно утверждать, но, кажется, повар выдал нас отцу. Бедный Хюсейн
получил две оплеухи и больше никогда не осмеливался подойти к лошади.
Говорят, настоящая любовь не бывает без драки и крика. Мы с Хюсейном
ссорились на дню раз по пяти.
У меня была своеобразная манера дуться. Я забивалась в угол, садилась
на пол и отворачивалась к стенке. Хюсейн сначала, казалось, не обращал на
меня внимания, потом, сжалившись, подхватывал меня на руки, подбрасывал
вверх, заставляя оглушительно визжать. Я еще некоторое время капризничала
на руках у Хюсейна, ломалась, потом наконец соглашалась поцеловать его в
щеку. Так мы мирились.
Наша дружба с Хюсейном продолжалась два года. Но те годы совсем не
похожи на теперешние. Они были такие долгие, такие бесконечные!..
Может, нехорошо, что, вспоминая свое детство, я все время говорю про
Фатму и Хюсейна?..
Мой отец был кавалерийский офицер, майор. Звали его Низамеддин. Вскоре
после женитьбы на моей матери его перевели в Диарбекир. Мы уехали из
Стамбула и больше туда не вернулись. Из Диарбекира отца перевели в Мосул,
из Мосула в Ханекин, оттуда в Багдад, затем в Кербелу*. Ни в одном из этих
городов мы не жили больше года.
______________
* Диарбекир - город в Турции, Мосул, Багдад, Кербела - города в Ираке,
который до первой мировой войны входил в состав Османской империи.
Все говорят, я очень похожа на мать. У меня есть фотография, где отец
и мать сняты в первый год после свадьбы. Действительно, я - ее копия. Вот
только здоровьем несчастная женщина никак не походила на меня. Болезненная
от природы, она не могла привыкнуть к суровому климату гор и зною пустынь,
ей было трудно переносить переезды. Кроме того, я думаю, она была чем-то
тяжело больна. Вся замужняя жизнь бедной мамы прошла в том, что она
старалась скрыть свой недуг. Понятно: она очень любила отца и боялась, что
ее насильно разлучат с ним.
Отца отсылали все дальше и дальше от Стамбула. Каждый раз перед
дорогой он говорил маме:
- Поезжай ты на сезон, ну хоть месяца на два, к матери. Бедная
старушка... Она, наверно, так соскучилась по тебе!..
Но мать только сердилась:
- Разве у нас был такой уговор?.. Мы же собирались вместе вернуться в
Стамбул!..
Когда разговор заходил о ее болезни, она протестовала:
- Ничего у меня не болит. Устала немного. Погода переменилась,
поэтому... Пройдет...
Она скрывала от отца свою тоску по родному Стамбулу. Но возможно ли
было это скрыть?
Стоило ей вздремнуть хотя бы минутку, проснувшись, она уже начинала
рассказывать бесконечный сон про наш особняк и рощу в Календере, о водах
Босфора. Какая, надо думать, тоска гложет сердце человека, если он в
несколько минут умудряется видеть такие длинные сны!
Моя бабка не раз обращалась в военное министерство, ходила к большим
начальникам, плакала, умоляла, но все ее хлопоты о переводе отца в Стамбул
не дали никаких результатов.
Неожиданно болезнь матери обострилась. Отец решил везти ее в Стамбул,
подал рапорт об отпуске и, не дожидаясь ответа, двинулся в путь.
Хорошо помню наш переезд через пустыню на верблюдах в махфе*.
______________
* Махфе - крытые сиденья по бокам верблюда.
Когда мы добрались до Бейрута и увидели море, матери стало как будто
полегче. Мы остановились у знакомых. Мать сажала меня к себе на кровать,
расчесывала волосы, прижималась головой к моей груди и плакала, глядя на
мои грязные руки и платьице без единой пуговицы.
Дня через два ей стало лучше, она смогла встать, даже вынула из
сундука новые платья, принарядилась. Вечером мы спустились вниз встречать
отца.
Отец остался жить в моей памяти как суровый солдат, строгий, немного
дикий. Но никогда не забуду, как он обрадовался, увидев мать на ногах, как
он плакал, схватив ее за руки, словно ребенка, который только начинает
ходить.
Это был последний вечер, когда мы были вместе. На следующий день мать
нашли у открытого сундука мертвой с кровавой пеной на губах. Голова ее
покоилась на узелке с бельем.
Шестилетний ребенок должен понимать уже многое. Но я почему-то
оставалась спокойной, словно ничего не замечала.
В доме, где мы поселились, было много обитателей. Помню, я каждый день
дралась с ребятишками в большом саду. Помню, как мы с Хюсейном бродили по
улицам города, по набережной, заходили во дворы мечетей, любовались
куполообразными крышами.
Мать похоронили на чужбине. Отцу уже незачем было ехать в Стамбул.
Видно, ему также не очень хотелось встречаться с моей бабушкой и
многочисленными тетушками. Однако он счел своим долгом отправить к ним
меня. Возможно, он решил, что жизнь среди солдат в казармах не слишком
подходяща для взрослой девочки.
x x x
В Стамбул меня отвез наш денщик Хюсейн.
Представьте себе роскошный пароход и маленькую девочку на руках у
плохо одетого солдата-араба. Кто знает, какой жалкой и смешной казалась эта
картина со стороны. Но сама я была страшно счастлива оттого, что совершаю
путешествие с Хюсейном, а не с кем-нибудь другим.
Наша дача стояла на берегу моря. В роще за домом был каменный бассейн,
украшенный статуей, изображавшей нагого мальчика с отбитыми по плечи
руками.
В первые дни нашего приезда эта почерневшая от солнца и сырости
изуродованная фигурка казалась мне маленьким арабчонком-калекой.
Кажется, стояла осень, так как зеленоватая вода бассейна была покрыта
красными листьями. Разглядывая их, я заметила на дне несколько золотых
рыбок. И тогда я прямо в новых ботинках и шелковом платье, которое бабушка
накануне так старательно разгладила, прыгнула в бассейн.
Роща моментально огласилась дикими криками. Не успела я опомниться,
как тетушки вытащили меня, подхватили на руки, начали переодевать. Они
бранили меня и целовали одновременно.
Эти крики и причитания сильно напугали меня, и отныне я уже не
осмеливалась лезть в бассейн, а только ложилась животом на край, обсыпанный
галькой, и свешивала вниз голову.
В один из дней я опять лежала на краю бассейна и наблюдала за рыбками.
Позади меня на садовой скамье сидела бабушка в своем неизменном черном
чаршафе*. Возле нее, поджав под себя ноги, как во время намаза, примостился
Хюсейн. Они тихо о чем-то говорили, поглядывая в мою сторону. Надо
полагать, разговаривали они по-турецки, так как я не понимала ни слова.
Интонация их голосов, их непонятные взгляды заставили меня насторожиться.
Я, как зайчонок, навострила уши и уже не видела золотых рыбок, сбившихся
вокруг крошек бублика, который я разжевала и бросила в бассейн. Я смотрела
на отражение бабушки и Хюсейна в зеленоватой воде. Хюсейн смотрел на меня и
вытирал глаза огромным платком.
______________
* Чаршаф - покрывало мусульманских женщин.
Порой у детей не по годам развита необыкновенная интуиция. Я
заподозрила неладное: меня хотят разлучить с Хюсейном. Почему?.. Я была
слишком мала, чтобы разбираться в подобных тонкостях. Однако я чувствовала,
что эта разлука является таким же неотвратимым несчастьем, как наступление
тьмы, когда приходит ее час, как потоки дождя в ненастный день.
В ту ночь я неожиданно проснулась. Моя маленькая кроватка стояла рядом
с бабушкиной. Ночник под красным колпаком у нашего изголовья потух. Комната
была залита лунным светом, который проникал сквозь окна. Спать не хотелось.
Меня душила невыносимая обида. Приподнявшись на локтях, я смотрела
некоторое время на бабушку. Убедившись, что она спит, я осторожно сползла с
кровати и на цыпочках выскользнула из комнаты.
Я не боялась темноты, как многие мои сверстники, не боялась ходить
ночью одна. Когда деревянные ступеньки лестницы, по которым я спускалась,
начинали скрипеть у меня под ногами, я останавливалась с замирающим сердцем
и пережидала. Моя осторожность могла сделать честь любому взрослому
человеку.
Наконец я добралась до передней. Дверь оказалась на запоре. Но меня
выручило окошко рядом с дверью, ведущей в сад. Оно было распахнуто.
Выскочить через него в сад для меня было минутным делом.
Хюсейн спал в сторожке садовника в конце сада. Я побежала прямо туда.
Длинный подол белой ночной рубашки путался у меня в ногах. Войдя в
сторожку, я забралась на кровать к Хюсейну.
У Хюсейна был очень крепкий сон. Я узнала об этом, еще когда мы жили в
Арабистане*. Разбудить его по утрам было нелегким делом. Чтобы заставить
его наконец открыть глаза, приходилось садиться верхом ему на грудь, словно
на лошадь, тянуть за длинные усы, как за поводья, и при этом оглушительно
кричать.
______________
* Арабистан - арабские провинции Османской империи.
Однако в эту ночь я побоялась будить Хюсейна. Я была уверена, что,
проснувшись, он не позволит мне, как прежде, лежать у себя под боком,
возьмет на руки и, не обращая внимания на мои мольбы, отнесет к бабушке.
А у меня было одно желание: провести последнюю ночь перед разлукой
рядом с Хюсейном.
У нас в семье до сих пор еще вспоминают о моей проделке.
Под утро бабушка проснулась и увидела мою кровать пустой. Старушка
чуть не сошла с ума. Через несколько минут весь дом был поднят на ноги...
Зажгли лампы, свечи, обыскали сад, берег моря, обшарили все - чердак,
улицы, сарай, где хранились лодки, дно бассейна. В колодец для поливки
огородов на соседнем пустыре опускали фонарь...
Наконец бабушка, вспомнив про Хюсейна, бросилась в садовую сторожку,
где и нашла меня спящей на груди у солдата.
У меня хорошо сохранился в памяти день нашего расставания. Это была
настоящая трагедия. Сейчас я смеюсь... Никогда в жизни я так не унижалась,
так не заискивала перед взрослыми, как в тот день. Хюсейн сидел у дверей на
корточках и, не стесняясь, плакал. Слезы текли по его длинным усам.
Выкрикивая заклинания, которым я научилась у нищих-арабов в Багдаде и
Сирии, я целовала полы бабушкиного и теткиных платьев, умоляла не разлучать
нас.
Романисты любят так изображать людей в горе: опущенные плечи, угасший
взор, неподвижность и безмолвие - словом, жалкие, немощные существа.
У меня же все было как раз наоборот. Стоит со мной приключиться беде,
как глаза мои начинают сверкать, лицо становится веселым, движения резкими,
я шучу и проказничаю, от хохота теряю рассудок, словно мне все нипочем на
этом свете. Язык мой болтает без устали, я готова совершить любые глупости.
И все это потому, как мне кажется, что для человека, неспособного поведать
о своем горе первому встречному или даже кому-нибудь близкому, так жить
легче.
Помню, что, расставшись с Хюсейном, я вела себя именно таким образом.
Невозможно описать всех моих буйных шалостей. Я словно взбесилась. Ну и
досталось же от меня моим маленьким родичам, которых взрослые приводили
специально развлекать меня.
Однако я очень скоро перестала тосковать по своему Хюсейну -
беспечность, достойная всяческого осуждения. Не знаю, но, может, я
действительно была на него обижена. Стоило кому-нибудь упомянуть в моем
присутствии его имя, как я начинала морщиться, бранить его на ломаном
турецком языке, который только что начала усваивать: "Хюсейн плохой...
Хюсейн нехороший..." - и плевать на пол.
Тем не менее коробка фиников, присланная мне беднягой, "плохим и
нехорошим" Хюсейном, тотчас по прибытии в Бейрут, как будто несколько
смягчила мой гнев. С тоской я смотрела, как коробка пустеет, и все-таки в
один присест уплела все финики. К счастью, остались косточки, которыми я
потом забавлялась много недель. Часть их я перемешала с большими
разноцветными бусами, которые обычно вешают на шею мулов от сглаза, и
нанизала все это на нитку. У меня получилось замечательное ожерелье,
похожее на те, какие носят людоеды.
Оставшиеся косточки я повтыкала в землю в разных местах сада и много
месяцев подряд каждое утро поливала их из маленького ведерка, ожидая
появления финикового леса.
Трудно приходилось моей бедной бабушке. Со мной действительно было
невозможно совладать. Я просыпалась очень рано, на рассвете, шумела и
бесилась до позднего вечера, пока не валилась замертво от усталости.
Как только умолкал мой голос, всех охватывало беспокойство. Это
означало, что я или обрезала себе руку и втихомолку пытаюсь остановить
кровь, или упала откуда-нибудь и корчусь от боли, стараясь не кричать, или
же совершаю очередное преступление: отпиливаю у стульев ножки, перекрашиваю
чехлы от тюфяков и т.д.
Я взбиралась на верхушки деревьев и мастерила из тряпок и щепок птичьи
гнезда, лазила на крышу и бросала в трубу камень, чтобы попугать повара.
Иногда к нам в особняк приезжал доктор. Однажды я вскочила в пустой
фаэтон, оставленный доктором у ворот, хлестнула лошадей кнутом и пустила их
вскачь. В другой раз я приволокла на берег моря большое корыто для стирки,
спустила его на воду и поплыла по волнам.
Не знаю, как в других семьях, но у нас считалось грехом поднимать руку
на сироту. Если я совершала какой-нибудь очень тяжкий проступок, меня
наказывали: брали за руку, отводили в комнату и запирали там.
У нас был очень странный родственник, которому дети дали прозвище
"бородатый дядя". Так вот этот самый бородатый дядя называл мои руки
"решеткой святых"*. Они всегда были у меня в синяках, порезах, ссадинах,
постоянно обмотаны тряпичными бинтами, как у женщин, красящих ногти хной.
______________
* В Турции существовал обычай: на ограду усыпальницы или гробницы, где
похоронен "святой", приходившие на поклонение женщины вешали шелковые нитки
или тряпочные ленты, загадывая при этом желание.
Со своими сверстниками я никогда не ладила. Меня боялись даже дети,
которые были намного старше. Если же вдруг в моем сердце вспыхивала любовь,
что случалось очень редко, то предмету моей страсти это сулило одни
неприятности. Я не научилась любить обычной человеческой любовью и
относиться с нежностью к приятному мне существу. Я бросалась на объект
своей любви, как волчонок, царапала и кусала его, словом, обращалась так
грубо, что человек терялся.
Среди моих маленьких родственников был только один, в присутствии
которого я испытывала непонятную робость и смущение, - это сын моей тетки
Бэсимэ - Кямран. Впрочем, было бы не совсем правильно называть его
ребенком. Во-первых, Кямран был намного старше меня, а во-вторых, это был
очень послушный, очень серьезный мальчик. Он не любил играть с детьми,
всегда в одиночестве бродил по берегу моря, засунув руки в карманы, или
читал под деревом книжку. У него были русые вьющиеся волосы и нежное белое
личико. Мне почему-то казалось, что если ухватить его зубами за ухо и
взглянуть вблизи в эти мраморные щеки, то увидишь в них, как в зеркале,
свое отражение.
И все-таки, несмотря на робость перед Кямраном, у меня однажды
произошла неприятность даже с ним. Случилось мне раз таскать с берега моря
обломки скалы в плетеной корзине. И вот камень каким-то образом вывалился
из корзины и ударил Кямрана по ноге. То ли камень был очень тяжел, то ли
нога моего кузена слишком хрупкой, но вопль, последовавший вслед за этим,
невероятно испугал меня. С проворством мыртышки я вскарабкалась на
громадную чинару, которая росла в нашем саду. Ни брань, ни угрозы, ни
мольбы не могли заставить меня спуститься вниз. Наконец садовнику приказали
снять меня с дерева. Но по мере того, как он поднимался, я лезла все выше и
выше к самой макушке. Бедняга понял, что, если погоня будет продолжаться, я
не остановлюсь, заберусь на такие тонкие ветки, которые не выдержат меня, и
произойдет несчастье. Садовник спустился вниз. А я до самых сумерек
просидела на ветке дерева, словно птица.
Моя бедная бабушка лишилась из-за меня покоя и сна. Ну и доставалось
же несчастной старушке! Иногда по утрам ее будила моя возня, и она вставала
усталая и разбитая. Бабушка хватала меня за плечи и трясла, причитая и
вспоминая мою бедную маму: "Ах, дочь моя, ты покинула нас и оставила мне на
голову это чудовище!.. Это в мои-то годы!.."
Но я знаю точно: предстань перед ней в этот момент моя покойная мать и
спроси: "Кого ты предпочтешь: это чудовище или меня?.." - бабушка,
несомненно, выбрала бы внучку, отказавшись от дочери.
Конечно, болезненной старушке было тяжело вставать каждое утро
усталой, не отдохнув от вчерашнего дня... Однако не надо забывать, что еще
горше просыпаться в одиночестве, хотя бы и отдохнув за ночь, скорбеть душой
об ушедших, предаваясь грустным воспоминаниям.
Словом, я уверена, несмотря на все неприятности, которые я причиняла
домашним, бабушка была счастлива со мной, я стала утешением для нее.
Мне было девять лет, когда мы потеряли бабушку. Отец случайно в это
время находился в Стамбуле, его переводили из Триполи в Албанию. В Стамбуле
он мог задержаться только на неделю.
Смерть бабушки поставила отца в очень затруднительное положение. Не
мог же холостой офицер таскать за собой в бесконечных скитаниях
девятилетнюю дочь. Оставить же меня на попечении теток ему почему-то не
хотелось. Возможно, он боялся, что я попаду в положение нахлебницы.
И тогда отец придумал следующее...
Однажды утром он взял меня за руку, и мы вышли из дому; добрались до
пристани, сели на пароход и приехали в Стамбул. У Галатского моста мы сели
в фаэтон, который долго возил нас по каким-то холмам, мимо многочисленных
базарчиков. Наконец мы очутились у дверей большого каменного здания. Это
была так называемая "школа сестер", которая готовила мне заключение на
десять лет.
Нас провели в мрачную комнату рядом с прихожей. Портьеры на окнах были
спущены, наружные ставни плотно прикрыты.
Очевидно, все было заранее оговорено и согласовано. Через минуту в
комнату вошла женщина в черном платье. Она наклонилась ко мне, и поля ее
белого головного убора, словно крылья какой-то диковинной птицы, коснулись
моих волос. Женщина заглянула мне в лицо, погладила по щеке...
Помню, день моего появления в пансионе тоже ознаменовался
происшествием.
В то время как отец разговаривал с сестрой-директрисой, я бродила по
комнате, все разглядывала, всюду совала свой нос. Мое внимание привлекла
пестро разрисованная ваза, и мне захотелось потрогать рисунки рукой. В
конце концов ваза упала на пол и разлетелась вдребезги.
Отец, звякнув саблей, вскочил со стула, поймал меня за руку. Трудно
передать, как он был огорчен и сконфужен.
Что касается сестры-директрисы, хозяйки разбитой вазы, то она,
напротив, весело улыбнулась и замахала руками, стараясь успокоить отца.
Ах, сколько мне предстояло разбить в пансионе еще всякого добра, кроме
этой злополучной вазы! Короче, мои домашние проказы продолжались и там.
Наши сестры-воспитательницы или действительно обладали ангельским
терпением, или просто симпатизировали мне. Иначе я не понимаю, как они
могли прощать все мои выходки.
Я без умолку болтала на уроках, разгуливала по классу... Спокойно
спускаться и подниматься по лестнице, как это делали другие девочки, - было
не по мне. Я должна была сначала переждать, куда-нибудь спрятавшись, пока
спустятся все мои подруги, после этого вскакивала на перила верхом и
молниеносно слетала вниз. Наверх же я взбиралась так. Складывала ноги
вместе, солдатиком, и прыгала сразу через несколько ступенек.
У нас в саду стояло старое сухое дерево. При всяком удобном случае я
взбиралась на него и скакала с ветки на ветку, не обращая внимания на
угрозы наставниц. Наблюдая как-то за моими гимнастическими упражнениями,
одна из сестер воскликнула:
- Господи, что за ребенок?! Ведь это не человек, а чалыкушу*.
______________
* Чалыкушу - букв.: "кустарниковая птица", королек, из семейства
воробьиных.
И с того дня мое настоящее имя было словно забыто. Все называли меня
только Чалыкушу.
Не знаю, как это случилось, но мои домашние тоже потом начали звать
меня по прозвищу. А мое подлинное имя, Феридэ, сделалось официальным и
употреблялось очень редко, точно праздничный наряд.
Имя Чалыкушу нравилось мне, оно даже выручало меня. Стоило кому-нибудь
пожаловаться на мои проделки, я только пожимала плечами, как бы говоря: "Я
тут ни при чем... Что же вы хотите от Чалыкушу?.."
К нам в школу приходил аббат в очках, с маленькой козьей бородкой.
Как-то раз ножницами для рукоделья я выстригла у себя клок волос и
прилепила его клеем на подбородок. Когда священник смотрел в мою сторону, я
прикрывала подбородок руками, но стоило ему отвернуться, как я тотчас
открывала лицо, мотала головой из стороны в сторону, подражая нашему
аббату. Класс умирал со смеху. Аббат никак не мог понять причин нашего
веселья, выходил из себя и даже бранился.
Я случайно повернулась к окну, выходящему в коридор, и вдруг увидела,
что за мной из коридора наблюдает сестра-директриса.
Я растерялась, но, как вы думаете, что я сделала?.. Прижалась грудью к
парте, приложила палец к губам, словно подавая знак молчать, затем послала
ей воздушный поцелуй.
Сестра-директриса была главной в пансионе. Все, даже самые престарелые
воспитательницы, боготворили ее. Несмотря на свое высокое положение,
строгая дама улыбнулась, ее позабавила моя смелость. Ведь я приглашала ее
стать соучастницей моей проделки. Мне показалось, будто директриса боится,
что, войдя в класс, ей не удастся сохранить серьезный вид. Она только
погрозила мне пальцем и скрылась в коридорном полумраке.
Однажды сестра-директриса поймала меня на месте преступления. Дело
было в столовой. Я складывала объедки в корзину для бумаг, принесенную
тайком из класса.
Строгим голосом директриса подозвала меня.
- Подойди сюда, Феридэ. Объясни мне, что ты делаешь.
Я не видела ничего дурного в моем занятии, взглянула прямо в глаза
директрисе и спросила:
- Разве кормить собак - это плохо, ma soeur?
- Каких собак?.. Зачем кормить?..
- Собак... На пустыре... Ах, ma soeur, знали бы вы, как они радуются,
завидев меня! Вчера вечером псы встретили меня на самом углу. Как они
начали крутиться вокруг меня!.. Я им говорю: "Потерпите... Что с вами?..
Пока не придете на пустырь, ничего не дам..." Но злюки ни за что не хотели
понимать человеческого языка. Они чуть не свалили меня на землю... Ну и я
заупрямилась... Зажала корзину между ног... Они меня едва не разорвали. На
мое счастье, мимо проходил продавец бубликов... Он спас меня.
Директриса слушала, пристально глядя мне в глаза.
- Хорошо, но как ты вышла из пансиона?
- Перелезла через забор возле прачечной... - не задумываясь, ответила
я.
- Да как ты осмелилась? - ужаснулась директриса, хватаясь руками за
голову, словно услышала страшное известие.
- Не волнуйтесь, ma soeur, забор очень низенький... А потом, что же вы
хотите?.. Разве я могу выйти через калитку... Неужели привратник выпустит
меня?.. Правда, однажды мне удалось его обмануть... Я сказала: "Тебя зовет
ma soeur Тереза". Так и убежала. Только прошу вас, не выдавайте меня. Ведь
это очень опасно, если псы будут голодными!..
Странные существа наши сестры. Соверши я подобное в какой-нибудь
другой школе, меня посадили бы в карцер или еще как-нибудь наказали.
Директриса опустилась передо мной на корточки, и мы оказались с ней
лицом к лицу.
- Покровительствовать животным - очень похвально! Но непослушание?!
Это очень плохо! Оставь мне эту корзину. Я отошлю объедки с привратником.
Мне кажется, никто в жизни не любил меня так, как эта женщина.
Подобные воспитательные методы действовали на меня тогда не больше,
чем легкий ветерок на скалу. Вряд ли они могли повлиять на мой буйный,
необузданный характер. Но со временем атмосфера пансиона, уклад жизни,
созданный сестрами, помимо моей воли проникали в мою душу, оставляя
неизгладимые следы, вызывая во мне чувство нежности и сострадания.
Да, я была действительно очень странной и сумасбродной девочкой. Я
хорошо изучила слабости наших воспитательниц и изобретала всевозможные
пытки, зная, кого как надо изводить.
Например, у нас была старая, крайне набожная учительница музыки -
сестра Матильда. Так вот, когда она со слезами на глазах усердно молилась
перед изображением святой девы Марии, я показывала на мух, которые
кружились в воздухе, и говорила, стараясь уязвить бедную старушку:
- Ma soeur, нашу дорогую пресвятую мать посетили духи?
Одна из наших воспитательниц, дама крайне раздражительная и капризная,
слыла страшной чистюлей. Поэтому всякий раз, проходя мимо нее, я энергично
встряхивала ученической ручкой, словно досадуя, что она плохо пишет, и
белоснежный воротник несчастной женщины покрывался чернильными кляксами.
Другая наша молоденькая воспитательница до смерти боялась насекомых. В
какой-то книге мне попался цветной рисунок скорпиона. Я аккуратно вырезала
его ножницами, затем поймала в столовой большого слепня и приклеила ему на
спину этот рисунок. На вечерних занятиях я под каким-то предлогом подошла к
нашей воспитательнице и подбросила "скорпиона" на кафедру.
Пока я отвлекала воспитательницу разговором, слепень начал двигаться.
И вдруг бедная женщина увидела при свете керосиновой лампы, как страшный
скорпион, потрясая клешнями и хвостом, ползет прямо на нее. Она испустила
дикий вопль, схватила линейку, лежавшую рядом, и одним махом пригвоздила
слепня к кафедре. После этого прислонилась спиной к стене, закрыла лицо
руками и на мгновение лишилась чувств.
В ту ночь я долго не могла заснуть, ворочаясь в постели с боку на бок.
Мне было уже двенадцать лет, и я успела усвоить кое-какие понятия
стыда и совестливости. Я мучилась, вспоминая проделку с воспитательницей.
На этот раз мой проступок был не из тех, которые проходят безнаказанно. Я
чувствовала: утром меня непременно вызовут на допрос и что-то будет!..
Во сне я несколько раз видела сестру-директрису. Ее сердитое лицо с
широко раскрытыми глазами надвигалось на меня, она что-то кричала.
На следующий день первый урок прошел без происшествий. В конце второго
дверь приоткрылась, вошла одна из сестер. Она что-то шепнула учительнице,
затем жестом пригласила меня последовать за ней. Какой ужас!.. Не
оглядываясь по сторонам, вобрав голову в плечи и прикусив язык, я поплелась
к выходу. Девочки за моей спиной хихикали, учительница легонько стучала
линейкой по кафедре, призывая класс к спокойствию.
Минуту спустя я уже стояла в кабинете сестры-директрисы. Но,
удивительно, ее лицо нисколько не походило на то, которое я видела во сне.
Лицо сестры-директрисы было печальное, губы дрожали. Она взяла меня за
руку и чуть притянула к себе, словно собиралась обнять, затем отпустила мою
руку и сказала:
- Феридэ, дитя мое. Мне надо тебе что-то сообщить... Неприятное
известие. Твой папа как будто немного болен... Я говорю "немного", но,
кажется, он очень болен...
Сестра-директриса комкала в руках какое-то письмо. Видно, ей трудно
было договорить до конца. Вдруг воспитательница, которая привела меня из
класса, закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
Тогда я все поняла. Мне хотелось что-то сказать, но у меня, как и у
сестры-директрисы, отнялся язык. Отвернувшись, я посмотрела через открытое
окно на деревья. Меж ветвей, залитых солнечным светом, стремительно
проносились ласточки.
Неожиданно мной овладела какая-то непонятная резвость.
- Мне все ясно, ma soeur... - сказала я. - Не огорчайтесь. Что
поделаешь? Все мы умрем.
Директриса прижала мою голову к груди и долго не отпускала.
Вскоре в пансион прибыли мои тетки, хотя в этот день посещения не
полагались. Они просили разрешить им забрать меня домой. Но я наотрез
отказалась, сославшись на предстоящие экзамены. Однако эти экзамены не,
помешали мне в тот день буйствовать больше, чем обычно. Дело дошло до того,
что на вечерних занятиях у меня поднялась температура. Скрестив руки на
парте, я положила на них голову, как это делают лентяи, да так и заснула,
даже не поужинав.
